В воскресном лектории Музея кино на Васильевской – фильм С.Соловьева «Спасатель» (1980)

23 октября в 16 часов в Лектории Музея кино «Кино – это актёрское мастерство», проходящем в Малом зале Центрального дома кинематографистов, автор цикла, киновед Ирина Павлова  расскажет об актёрских работах в фильме Сергея Соловьева «Спасатель» (1980). Главные роли в картине исполнили Сергей Шакуров, Татьяна Друбич, Василий Мищенко.

О том, как запускался в производство и снимался фильм «Спасатель» кинорежиссёр Сергей Соловьев вспоминал в пятом номере журнала «Искусство кино» за 1998 год. Предлагаем вашему вниманию фрагмент этой публикации.

Литературная запись А.Липкова

Сергей Соловьев: «Стагнационный министр Филипп Тимофеевич Ермаш».

…"Спасателя" же мне снять удалось, хотя пробивание его, а потом и сдача растянулись на годы. Сначала мне пришлось снять в Японии "Мелодии белой ночи", картину Ермашу, а кстати, и Сизову очень понравившуюся. На гребне начальственного благоволения я вновь заявился к Ермашу со сценарием "Спасателя", который до того уже был зарублен Сизовым, жестко начертавшим на титульном листе: "Фильмов о самоубийцах студия "Мосфильм" не ставила и ставить не предполагает".

В комитете в этот момент произошли перемены. Покинул свой пост осточертевший всем главный редактор Главной сценарно-редакционной коллегии Даль Орлов, и его место занял пока что мало известный кинематографистам Анатолий Богомолов.

Увидев меня, Ермаш спросил:

- Ну что, хочешь, чтобы я почитал сценарий, или отдадим его сначала Богомолову?

- Не знаю.

- Тогда пусть прочитает сначала Богомолов. Потому что если я прочту и пошлю тебя на хер, то больше уже идти не к кому. А если Богомолов прочитает и пошлет, то ты придешь ко мне.

Я отправился к Богомолову. Дня через два он прочел сценарий, после чего состоялся следующий разговор:

- Грустно все это, Сергей Александрович, грустно, -- сказал Богомолов, шелестя страницами сценария.

- Что?

- Ну как же? Обидно просто за вас. Талантливый вы человек, пробавляетесь вот такой беллетристичкой. А в литературе сейчас "Привычное дело" Белова, "Матренин двор" Солженицына, Распутин, Астафьев...

Я понял, что передо мной редкая сволочь совершенно особого масштаба, жулье, на котором и пробу ставить негде.

За время своего пребывания в должности главного редактора Богомолов проявил себя как один из самых крупных крокодилов, какие когда-либо в советском кино поперебывали. Наверное, в этом качестве он Ермашу и был нужен. При жутком главном редакторе -- добрый, умный министр.

Чтобы больше не слушать про то, что Солженицын пишет лучше меня, я на всякий случай, как бы в яростном затмении ума, просто взял и, заорав как резаный, раскурочил в богомоловском кабинете конторский стул на мелкие части. Богомолов притих.

Памятуя слова Ермаша о том, что все же можно будет прийти к нему после того, как Богомолов пошлет меня очень далеко, я решил такой возможностью воспользоваться. Но как это осуществить? Попасть к Ермашу было не легче, чем сейчас к Черномырдину: он не принимал никого, кроме тех, кого лично сам вызывал. Просто так со стороны заявиться к нему было заведомо невозможно. Переминаясь с ноги на ногу, я долго гундел секретарю, что Филипп Тимофеевич разрешил мне в том случае, если когда такая необходимость возникнет... К счастью, в этот момент появился сам Ермаш, направляясь к себе в кабинет, на ходу бросил:

- Какие проблемы? Заходи!

Я зашел, объяснил, что вот настал момент, о котором он предупреждал: Богомолов сказал, что ни за какие коврижки не разрешит "Спасателя".

- Прочитайте сценарий, Филипп Тимофеевич.

При слове "прочитайте" Ермаш на глазах скис, все его веселье и бодрость мгновенно выветрились.

- Вот это? -- спросил он, указав на толстый, в картонном переплете сценарий, торчавший у меня под мышкой. Сценарий действительно был объемистый -- девяносто восемь страниц. Лицо у Ермаша скукожилось в предчувствии того, что все это, коли уж он обещал, придется читать, но потом, какое-то время помаявшись, он с надеждой выдавил:

- Слушай, а ты не мог бы мне его рассказать?

- Как рассказать?

- Так. С подробностями, чтобы я мог себе представить, что это за история.

Читать ему убийственно не хотелось.

- С чего у тебя там начинается?

- Утро... -- нерешительно протянул я. -- Такое раннее, раннее утро...

- Так, -- одобрил меня министр.

- Даже рассвет еще не начинался...

- Так. Понимаю.

- Выходят три человека...

Минут через десять рассказа я поймал себя на том, что с огромным удовольствием во всех подробностях, изображая жестами и телодвижениями, как идут титры, затемнения, наплывы, панорамы, пересказываю ему свой сценарий. Ермаш уважительно слушал, иногда просил что-то уточнить ("А она-то откуда это знает? А-а, да, да, я пропустил..."). В этой суровой атмосфере я дошел, наконец, до финальной точки рассказа.

- Ну, и что тут дурного? -- спросил Ермаш.

- Сам не знаю.

- Нет, Анатолий тут не прав, мы его поправим. История мне определенно нравится. Сценарий ты оставь.

- Зачем?

- Я попрошу его еще раз прочитать.

Благодаря этому случаю я открыл в себе странную любовь к пересказыванию фильмов (сейчас она меня оставила, но достаточно долго я был в ее власти), что сильно пошло во вред Алексею Герману.

Когда-то он показывал мне свои "Двадцать дней без войны", еще когда они не вышли на экран, показывал и "Лапшина", когда тот залег на полку. У меня образовался некий род профессии: я наблатыкался (здесь это самое точное слово) со всеми деталями и подробностями пересказывать запрещенную Лешину картину всем желающим московским интеллектуалам -- кинорежиссерам, артистам, творческой элите. Пересказывал я виртуозно, шлифуя пересказ от раза к разу, оснащая новыми подробностями, деталями, забывая прежнее (тем более что картину видел я всего только раз), так что в последних версиях это было уже чисто моим сочинением, кое-как связанным с первоисточником.

Наконец, картину приняли. Первый московский показ состоялся в кинотеатре "Звездный". Зал был набит битком, и все это на девяносто девять процентов был тот зритель, которого я завлек своими рассказами. И во второй раз картину я смотрел с огромным удовольствием, но, выходя из зала, слышал чуть ли не от каждого десятого: "Старик, а у тебя-то было лучше!.."

Ермаш запустил "Спасателя", я же, в свою очередь, снимая фильм, совершенно не собирался бросать вызов тоталитаризму, не нарывался на мученический венец бескомпромиссного художника, напротив, старался сделать картину спокойную, уравновешенную. Но как только показал ее Сизову, реакция его оказалась совершенно жуткой и, главное, мне непонятной. Только потом до-шло -- почему. Оказывается, за два дня до сдачи картины наши войска вошли в Афганистан. А у меня весь фильм героя провожают в армию. И всем, кроме меня, особой страстью к чтению газет не отмеченного, становилось ясно, что это долгая эпитафия моему молодому герою.

Восемь месяцев длилась занудная эпопея сдачи фильма. На этот раз вместо обычных сокращений был применен новый иезуитский метод -- досъемки. Редакторы, киноначальники (более всех старался заместитель Ермаша Борис Павленок) требовали прояснить все: что герой жив, что он вернулся из армии невредимым, что никакого Афганистана в его жизни не было. Я тупо доснимал, вставлял разжевывающие куски текста, правда, перезапись делал по-особенному -- для чего, объясню позже. Картина разбухла на пятьсот метров.

Ермаш вроде бы был готов принять картину в таком виде, но не ощущал уверенности, что ему самому удастся сдать ее своим начальникам -- членам Политбюро. Наконец, его осенило. Помощником у него служил Володя Черненко, сын Константина Устиновича, к тому времени в окружении Брежнева набравшего могучую силу. Ермаш попросил Володю показать фильм папе на даче -- как-нибудь под хорошее настроение. Володя с готовностью взялся выполнить просьбу -- картина ему нравилась, он хотел мне помочь.

В ближайшую же субботу, как рассказывал потом, он усадил папу смотреть "Спасателя". Константин Устинович, думаю, тоже порадовался, что автор не еврей и не блатной, но после первых же кадров он стал мучительно тосковать, а на второй части впал в тяжкий сон, продолжавшийся до конца фильма.

- Ну? -- спросил Володя отца после просмотра.

- Ничего. Только что-то не очень понятно. К чему это все.

- Непонятно? -- жестко переспросил Володя. -- Завтра нужно будет тебе посмотреть ее снова.

- Нет! -- замотал головой измученный Черненко. -- Скажи, что картина хорошая. Хорошая, и все...

Так "Спасатель" был принят и оказался на Венецианском фестивале.

Уже в Венеции за два часа до просмотра я вошел в проекционную кабину и поставил перед механиком большую бутылку "Сибирской", последней новинки отечественной ликеро-водочной промышленности.

- Рашен режиссер, -- сказал я, показывая на себя. -- Водка, -- добавил я, показывая на водку.

- О-ля-ля, -- сказал механик.

- Водка тебе, мне монтаж.

- Как монтаж? -- спросил механик по-ихнему.

- Картина моя -- что хочу, то и делаю.

Итак, тут же в проекционной я сел за монтажный стол и вырезал все пятьсот метров павленковских досъемок и прояснений (о том, чтобы при этом не возникало в фонограмме швов, я позаботился при перезаписи). Эти вырезанные метры доныне храню дома на телевизоре в виде памятной пирамидки…